Редки, до обидного редки стали дни, когда мне выпадает счастливая возможность пожить, хоть несколько дней, в деревне. Сегодня остаётся лишь вспоминать, что когда-то, в детстве, во время летних каникул, я мог жить там в своё удовольствие неделями под тихим, неприметным приглядом бабушки, ничуточки не торопясь домой, в город.

«Вот бы ещё так, – думаешь, – да на всё лето!» «На всю жизнь!» – особенно думается зимой, в морозы... Рад бы, да только детство прошло, и потому теперь, во взрослой жизни, приходится довольствоваться меньшим: выходными, которыми порой не всегда и распорядишься, как сам пожелаешь, или – чему давно радуешься просто как лишнему свободному дню – календарными праздниками.

Так вот и начинаешь, с приходом весны, с проявления её самых ранних признаков, суетиться, что-то замышлять, загадывать, торопить тепло, а дождавшись, выбирать наконец денёк-другой и мчать без оглядки туда, где – безгранично верится – и тебя терпеливо ждали всю зиму… И будто рюкзак с тяжёлым хламом валится с плеч, – остаётся позади город, – когда по дороге въезжаешь на гору и видишь, как с высоты открывается взору необъятная панорама синеющих горных далей горизонта и разделённые чёткими линиями лесопосадок просторы пастбищных лугов и пахотных полей оренбургской степи. Среди них-то и затерялась наша глухая деревушка.

Изба давно пустует… После того, как не стало бабушки, прошло 16 лет, – дед ушёл гораздо раньше, – и стоит избушка с тех пор зимами под снежными наносами осевшая, старая да одинокая, преображаясь лишь в бесснежные периоды на несколько дней моими редкими наездами. И так, с весны, из года в год: приезжаю, беру у соседей ключ, открываю тугой, прикипевший замок, вхожу в низкие сенцы, вдыхаю стылый воздух... «Ну, здравствуй!» – в пустоту. Прохожу в комнаты, оглядываю их, холодные, но всё такие же родные, по-деревенски уютные: кровати ровно заправлены, на них, точно навострив уши, стоят пузатые подушки – волглые, тяжёлые, чуть прибитые; в дальней комнате, прямо у стены – круглый трёхногий стол со скатертью, над ним – огромное зеркало в резной деревянной оправе: оно ещё моих дядей помнит юными, а им уже давно за 70... Слева, в красном углу, – лик Табынской божьей матери, лампадка.

«Нет, не было никакой зимы, – мелькнёт в голове. – Будто я только вчера отсюда вышел!» Даже маленький кипятильник – и тот, с осени, всё так же аккуратно висит у окна на гвозде. Ничего не изменилось. Вот, правда, голодные мыши искромсали неприбранное мыло, да это не беда – в комоде душистое, припасённое от моли имеется. Не забыть бы только пакет с хлебом от них на ночь к потолку подвесить... Но сначала надо натаскать из колонки воды, принести дров да затопить голландку. Эх!

Весело трещат дрова в холодной печи. А сколько их надо, чтобы протопить за зиму остывшую избу! Только к вечеру, как стемнеет, в комнате прогреется воздух и обострятся утихшие, с ранних лет знакомые запахи. До утра жара хватит, не угореть бы... Ещё раз пошевелить угли – и на улицу, пройтись перед сном.

После душной комнаты свежо, от воздуха сладко кружит голову. Вокруг тишина, только собаки, – знай, брешут по деревне, где-то в отдалении. Куда ни кинь взгляд – темень. Но ничего, это со света. Чуть пройдусь – и глаз привыкнет.

Изба наша самая крайняя, окнами в поле смотрит, на большак. Вот туда-то, к большаку, и схожу. После суеты шумного города всегда неестественно ощущаешь себя в открытом поле, в этом ночном, пустынном пространстве. Особенно при мысли, что в округе на десятки километров – ни души: луга, поля и перелески… Остановишься, прислушаешься – и приятно вздрогнет тело: «Один!» Только луна, такая же одинокая, высоко светит в небе. Ох уж эта луна! Случается, когда небо особенно глубоко и ясно, она, громадная и красная, выходит на большак. Странно и дико видеть луну такую, как будто круглое, удивлённо-любопытное лицо великана, вытянув губы трубочкой, подглядывает за нами, людьми. Наивная, думает, что в поздний час её не видят – осторожно выплывает из-за кузницы и долго катит по большаку, всматривается. В такие минуты хочется перехитрить этого великана, уличить: взбежать на большак, да и шлёпнуть его, как тыкву, по лунной лысине. То-то опешит! Но такое явление увидишь редко.

И чем дальше отходишь от деревни, тем свежее становится. Это тянет речной прохладой от низины. Да-да, опять непредусмотрительно легко оделся. Хотя, что стоит эта прохлада, если уже от одной мысли, что в избе тебя ждёт натопленная печь, становится тепло! И уходишь от деревни всё дальше и дальше… Бывает, задумаешься, загуляешься, отойдёшь далеко-далеко в поле, обернёшься и видишь: светят тебе в ночи два дальних огонька, два маленьких окошка-глаза. И полоснёт по сердцу: кажется, словно изба так и продолжает приглядывать за тобой – тихо-тихо, неприметно. Как когда-то бабушка.

– Погуляй, –  будто скажет она, – погуляй, и будь спокоен, я за тобой пригляжу. Погуляй и возвращайся… хоть когда. Знай, что куда бы ты ни пошёл, где бы ни оказался, в какие глухие двери бы ни стучал, здесь тебя всегда будут любить и ждать.

Андрей КОМЛЕВ.